Дождь дробил полотно земли, оставляя на ней безжалостные черные лужи. Тучи заволокли небо, пренебрежительно кидая вниз холод и свои слезы. Под этими тучами кружили серые вороны, грозно грая на мир. Вековые деревья склонили свои облысевшие ветви над старой разрушенной церковью, ставшей убежищем для раздраженных птиц, парящих вокруг древнего обветшалого купола. Кроме ворон и дождя в этой затаенной тиши пряталось еще одно существо, не знающее жалости ни к бездушному миру, ни к одичавшей толпе, торопящихся домой людей, ни даже к церкви – заброшенной святыне.
Это существо выжидало момента, когда слепые глаза окружавших его людей не смогут заметить его. Существо привыкло, что на него и без того не обращают внимания, а если и обращают, то только ради того, чтобы плюнуть в его сторону. Этот зверь и не ждал от них чего-то другого. Он платил им той же монетой, он тоже ненавидел их и тоже проклинал их всех. Проклинал за их благополучие и за их тяжелые кошельки. Проклинал за их бедноту и за их одиночество. Проклинал за их красивые большие дома с горячим очагом, помогающим согреться в такую отвратную погоду, и проклинал за крошечную койку на чердаке под протекавшей крышей. Он не нуждался в них, точно также как и они не нуждались в нем. Этот зверь жаждал только их крови, только их боли и отмщения за себя и за все, на чем стоит свет.
Первого он убил почти случайно. Тот просто попался ему на глаза в ненужный момент. Зверь свернул ему шею своими огромными сильными руками, а пока тот был еще жив, зверь вспорол ему живот. Просто так, ради интереса. Вспорол голыми руками, неаккуратно, грубо, безжалостно. А затем ушел вон. Тоже без всякой причины.
Второго зверь убил уже намеренно. Это была прекрасная девушка с длинными черными волосами. Возможно, в роду у нее были цыгане. В этой девушке была какая-то тайна, какое-то божественное очарование. Ее зверь убил за красоту. За ее дивные черные кудряшки, за ее большие зеленые глаза с длинными ресницами. За ее легкую божественную улыбку тонких красивых губ. За ее смуглую гладкую кожу. Убил за тонкие пальцы с острыми ногтями, царапавшие его несуразные неуклюжие лапы, когда он душил ее. Зверь держал ее крепко, прямо за изящную лебединую шею, погребенную под его сильным локтем. Второй рукой зажимал ей рот, чтобы не закричала. Она боролась, как могла, она кусала его. Кусала до крови, своими белоснежными ровными зубами. Она вырывалась била его кулаками и своими идеальными ножками. Она сопротивлялась, извивалась в его тисках, как рыбка в море, но все оставалось безуспешным. Зверь ощутил, как она обмякла в его лапах, и затем осторожно положил ее на землю. Тогда черные кудряшки цыганки рассыпались по гладкой земле. Глаза оставались открытыми, устремленными в глубокое черное ночное небо. Кудряшки легли на ее оголенные плечи. Горло побелело, рот раскрылся в надежде вздохнуть. Он любовался ею недолго. Хотел изуродовать ее. Хотел вдавить ее безупречное лицо в холодную землю. Хотел увидеть ее кровь и вспоротый живот, но он не смог. Не сумел. Он не испытывал к ней ни жалости ни любви. Он видел в цыганке только мертвое тело, которое не успели погребить в землю. Он оставил ее лежать на дороге, чтобы утром ее обнаружила полиция и чтобы рванулась на поиски жестокого убийцы. Чтобы ее табор разыскал его где угодно, чтобы они прокляли его. Но зверь не верил в проклятья. Он верил лишь в то, что его все равно поймают. Рано или поздно. Таков уж закон жизни, что зверь должен сидеть за решеткой.
Но он хотел оттянуть этот момент. Хотел, чтобы полиция мучилась, чтобы долго и безуспешно пыталась найти его. Зверь огляделся по сторонам. Совсем одичавшим, опасливым взглядом. Он дождался, когда сумерки в конец погрузят мир в полную тьму и тогда, под гром бешеных небес он ворвался внутрь старой церкви.
"Интересно, – взвилась мысль в мозгу у зверя, – остался ли бог в этой рухляди? Живет ли он там, куда много лет не ступала нога священника? Зайдет ли он туда, где если и осталась хоть одна икона, то все равно была заволочена густым слоем пыли".
Зверь бесшумно, как призрак прокрался вдоль длинного коридора и свернул в одну из бывших келий, оставляя за собой длинные мокрые следы.
Дверь оказалась открытой, и зверь неаккуратно протиснулся внутрь. Не долго думая, он со всей силы ударил в дверь плечом, так что она впечаталась в старые, согнувшиеся откосы и прочно встала в проеме. Зверь поднял с плиточного пола огромную тисовую деревяшку и опустил ее между ручкой и стенами дверей, запечатав себя внутри старой кельи.
"Ну вот. Здесь меня никто не найдет по крайней мере с неделю. А если к тому времени я еще буду жить, можно выйти наружу и найти что-нибудь съестное".
Только теперь зверь окинул комнату беглым опасливым взглядом. Под потолком над ржавой кроватью весело распятье. Лик Христа осуждающе поглядывал на зверя, вторгнувшегося в эту забытую святыню.
– Ну и что ты на меня смотришь? – фыркнул зверь раздраженно, – это ведь ты отнял у меня все? Что? Не нравится, как я распорядился своей жизнью?
Зверь протянул руку к распятью и одним грубым движением перевернул его вверх ногами.
– Так тебе и надо, – грубо оскалился зверь.
Проржавелое от вечной сырости распятье теперь весело в настоящем богохульном положении. А два глаза Иисуса лишь с какой-то жалостью смотрели на зверя, разгулявшего по келье.
В общем комната была совсем небольшой. Ржавая кровать, шкаф с книгами, маленький стол со стулом, а в углу еще лежали загромождения холстов с мольбертом, упаковок с красками и кисти.
Зверь с пренебрежением посмотрел на шкаф и взял в руки самую большую и толстую книгу с красивым переплетом.
– Библия, несомненно, – в слух произнес зверь. Хотя он точно определил эту книгу, толку от этого было мало. Читать он все равно не умел.
Зверь был слишком брутальным и массивным, чтобы посвящать себя знаниям и учености. Все его естество пришлось на упругие мышцы и не дюжую силу. Эта гора мощи и слепой силы скрывала внутри все чувства и эмоции помимо жестокости и кровожадности.
Зверь метнул увесистую книгу об стену, еще раз отрицая всякую веру в своем сердце. Библия шлепнулась на пол, раскрывшись. Так что вода на полу мигом пропитала несколько страниц.
Зверь подошел поближе к оставленным холстам. "Ну что ж. Раз уж все равно торчать здесь черт знает сколько, то хоть что-то поможет убить время".
Он разгреб руками упаковки с тюбиками и обнаружил, что за это время сырость вымыла из них всю краску. Зверь сначала сильно разозлился и уже хотел порвать все холсты со злости, но тут ему на глаз попался небольшой черный уголек. Зверь взял уголь и изучил его. Как ни странно, он остался сухим и вполне пригодным для работы.
– Что ж, – проговорил зверь, – черный это еще лучше. Мне и не надо других цветов.
И перед его глазами вырос силуэт цыганки, распростертой на дороге. Он вновь увидел ее пустые глаза, полные мольбы. Увидел ее побелевшею шею. Увидел ее пышный наряд. И ее густые черные кудряшки, такие же, как и этот уголек. И зверь прочертил первую загогулину и принялся рисовать, сам не зная что. Не желая создать шедевр, не желая чем-то удивить свет. Рисовал просто так. Просто чтобы убить время.
Кусок черного угля так нелепо смотрелся в огромной страшной лапе зверя. Он был слишком брутальным, слишком необученным, чтобы создать что-то прекрасное. За всю свою долгую и тяжелую жизнь, главной целью которой оставалось стремление выжить, зверь ни разу не держал пера в руке. Он не умел ни писать, ни читать, даже его речь была грубой и иногда бессвязной. Из-за этого уголек дрожал в руке, постоянно совершая ненужные лишние движения.
Зверь даже не думал о том, что именно он рисовал. Просто его рука автоматически двигалась по холсту, воссоздавая какие-то образы и силуэты.
Прошло много времени, когда зверь опустил уголек и посмотрел на свой холст. На картине изображалась цыганка. Ее распростертое по брусчатке тело, ее угольно-черные волосы и глубокие глаза. Зверь сам удивился правдоподобности своей картины. Он вдруг вернулся памятью к тому дню. Он вспомнил ее. Цыганка, безусловно, была самой прекрасной женщиной, какую он видел за всю свою жизнь. Он словно увидел ее бархатистые щеки. Ее смуглую кожу. Увидел кольца в ушах. И этот взгляд глубоких карих глаз, устремленных в бездонное небо. Губы раскрыты в молитве. Она словно выдохнула спертый в груди воздух и вместе с ним улетела ее душа.
Зверь смотрел на рисунок, но ничего не почувствовал кроме зависти. Слепой зависти к этой цыганке. Она родилась в вольном таборе, дикое дитя ночи, свободная как ветер. Ее детство и юность прошли среди бескрайних лугов и среди темных лесов. Она танцевала в зареве костра, она дышала чистым воздухом росистых лугов, она носилась на необузданных лошадях. Она жила тайной, загадкой, свободой, в то время как зверь работал на шумных заводах в гадком пыльном городе, среди ненависти улиц, среди безликой толпы. Он дышал потным запахом фабрик, он надрывал спину и мышцы. Он был ненавидим этой толпой, этими улицами, этой фабрикой, этим городом.
В этом мире могло вырасти только такое ужасное создание, каким стал зверь. Гора мышц слепой силы, которую не сумели направить в нужное русло. Они держали зверя на цепи, заставляли его работать, заставляли его стать одним из этой толпы. Но зверь сорвался с цепи и первым делом он жаждал крови. Зверь пошел убивать. И он убил. Сначала случайно, а потом убил из-за зависти.
"А все же она была красивой" – нехотя признался зверь сам себе.
Эта мысль не означала ровным счетом ничего. Просто обычная мысль.
Как бы то ни было, зверь положил перед собой второй холст и снова начал рисовать. И снова перед ним возник образ цыганки. Он ведь даже не знал ее имени. А важно ли оно? Для того чтобы убить, не нужно знать имя человека. Не нужно знать, кем он был и что собой представлял.
Второй рисунок оказался чуть ярче предыдущего. Зверь увидел на холсте еще живую цыганку. Ее глаза снова были вскинуты к небу. Лицо исказил страх. Она только сейчас заметила своего жуткого преследователя и стремилась сбежать от него, но не удачно. Зверь не нарисовал самого себя. Только страх в глазах цыганки.
"Она пыталась сбежать. Она хотела жить, она молила меня, – вспомнил зверь, – сначала меня, а потом бога. Она рвалась, пыталась закричать и позвать на помощь. Но к ней никто не пришел. Ей никто не помог. Она ослабла у меня на руках. И я оставил ее лежать там. Даже не смог изуродовать".
Зверь пригляделся к ее глазам. На рисунке они были карими, не смотря на то, что уголь только черный. Не придав особого значения, зверь продолжил рисовать следующий холст. На этот раз уголь просто дрожал в его руке.
Когда он закончил третий рисунок, зверь точно не знал. В перерывах между своей работой он спал и пил дождевую воду на полу. Голод его почти не мучил. Зверь просто рисовал. Рисовал только ее. И на каждой картине она была разной.
Третий холст был закончен на четвертый день заключения зверя. Там цыганка сидела на коленях и… кажется, молилась… Зверь не мог сказать точно. Сам он никогда не молился богу, а считал это занятие безрассудной тратой времени.
На четвертом холсте цыганка танцевала вокруг яркого костра, отраженным на рисунке алым цветом. Ее платье приобрело сине-красные оттенки. Выглядела она невероятно. Она была буйной, свободной, дикой.
"Зачем? – со скорбью думал зверь, – зачем ты попалась мне на глаза? Почему не могла сбежать, чтобы я не убил тебя. Зачем ты родилась такой прекрасной…"?
Время шло неумолимо. Зверь сильно отощал. Он ничего не ел достаточно долго, чтобы думать о еде. Да и не хотелось ему ни выходить из своего убежища, ни умереть в тоске. Загадочная цыганка поселилась в его рисунках. Он больше не изображал ее убитой или испуганной, только живой, только дикой и неугомонной.
Но черный уголек почти стерся до конца. И вообще уголь был очень странным. Он чертил по холсту, но больше не оставлял черных следов. Только разноцветные тона, яркие и живые краски.
– Почему я убил тебя? – кричал зверь, смотря на свой последний рисунок, – прошу, прости меня! Прости! Я не знал, я не знал, что ты настолько прекрасна! Извини!
Но глубокие карие глаза наблюдали за зверем с холста без всякого намека на ненависть. Они были яркими и добродушными. Зверь дочертил последнюю черту ее лица. Он закончил свой последний холст. На нем нельзя было найти ни одной черной полоски, кроме ее прекрасных кудряшек. Рисунок был ярким, светлым, чистым. Зверь осторожно поставил Библию на место и перевернул распятье в надлежащее состояние.
Дверь открылась. Точнее ее вышибли, и в нос зверь ударил чистый воздух.
– Так вот где ты был, ублюдок! – крикнул один из полицейских, – да как ты посмел проникнуть в церковь, мерзавец!
Внутрь ворвались еще трое и поспешили сковать его руки. Зверь не сопротивлялся. Его грубо и жестоко ударили, но он не сказал ни слова.
Его взгляд устремился на последний холст. Цыганка улыбалась, глядя на него. Но эта улыбка была доброй, мягкой, мимолетной.
– Чертов убийца! – закричал первый, – Как ты мог убить того парня? Или ту девушку? Гореть тебе в аду! Что молчишь? Ты еще не понял? Тебя ждет смертный приговор! Ты еще улыбаешься? С ума сошел что ли?
– Она простила меня, – прошептал этот прекрасный человек, скованный цепями. – Она не злится на меня больше. Она простила меня.
Его вывели из церкви. Его прекрасные картины остались внутри. Маленьких стертый кусочек черного угля остался лежать там.
Тощего мужчину вывели из церкви грубо, постоянно то, избивая его, то, отпуская в его сторону гнусные слова. Но человек в цепях не судил их. Впервые в жизни он был по-настоящему счастлив. |
